«Мои сахарные пилюли иногда трудно проглотить». Интервью для журнала «Санкт-Петербургский университет» (1998)

Разлив. Седьмой этаж военного санатория. Гостиная номера — «люкс», где едва хватает места для журнального столика, трех-четырех кресел да холодильника в углу. Холодильник тарахтит так жутко, словно идет на взлет, и я уже начинаю опасаться, что на пленке будет слышен только этот кошмарный рев.

— Вы говорите на эсперанто?

Но нет, я не говорю ни на эсперанто, ни на итальянском. Ну, ничего, в запасе есть и другие языки.

Почетный гость «Интерпресскона» по-домашнему устроился в мягком кресле, совсем чуть-чуть, но очень по-нашему попахивает водочкой («Великолепный напиток, просто великолепный!») и сквозь предстартовое рычание («Заткните кто-нибудь эту shit machine!») благожелательно вслушивается в очередной вопрос. И обыденность звуков и запахов не дает окончательно увериться в том, что этот невысокий, белый как лунь человек с бородкой клинышком, так похожий на академика Семашко, вовсе не петербуржец.

Тем не менее, это так. Но представлять его, думается, нет нужды, потому что эксклюзивное интервью для «СПбУ» («Приятно сознавать, что мое первое интервью в России — для Петербургского университета!») дает мне живая легенда фантастики — Гарри ГАРРИСОН. И, полагаю, именно то, что он американец, придало нашей беседе несколько телеграфный стиль.

— Мистер Гаррисон, вы, наверное, один из самых популярных американских писателей-фантастов в России, и ваша популярность началась здесь 30 лет назад, когда вышла первая ваша книга на русском языке. Но за издания, как я понимаю, вам не платили.

— Ни копейки. Первая публикация была в издательстве «Мир», и мало того, что они не заплатили, опубликовав мои произведения, они продали копирайт на русские переводы в Грузию, Армению и кучу других республик, еще и заработав на этом.

— С другой стороны, в одном из недавних интервью вы говорили, что если бы вы не стали фантастом, вы бы выбрали профессию миллионера.

— Это была шутка, конечно.

— Но в каждой шутке есть доля истины. И что все-таки важнее: то, что вы здесь популярны, или получить свои законные деньги?

— Прежде всего я художник и творец. Я в свое время занимался живописью, а уж после того начал писать. И для меня наиболее важно общаться с людьми. Деньги — это, конечно, важно, но это второе. Популярность, безусловно, важнее.

— Есть популярность и популярность. Насколько можно судить по нашим переводам, американская фантастика, в общем-то, не самая глубокая и не самая философская из литератур.

— Совершенно согласен. Когда-то, лет 30 назад, американская фантастика имела под собой философскую подоплеку. Но сейчас этого нет, там в основном драки, насилуют девушек — ну, то есть, приключения пошли. Моя фантастика всегда отличается от этого, потому что в каждой истории, в каждом романе, в каждом рассказе у меня есть какой-то философский подтекст. Я стараюсь следовать этому правилу. А что касается нашей современной фантастики, она этому правилу не следует.

— Это говорит о кризисе жанра фантастики или о кризисе философских умонастроений?

— Это исключительно кризис фантастики. Фантастика у нас всегда находится в состоянии кризиса. Очень трудно написать роман, который одновременно является развлекательным, имеет философскую подоплеку, имеет какие-то мысли внутри, хороший сюжет — но вот если это удается, то выходит действительно хороший роман.

— И кому, на ваш взгляд, это удается сейчас из знакомых вам фантастов?

— Я могу вам ответить. Мне, Гарри Гаррисону. Никому больше, потому что современные фантасты топчутся на месте. Они обмусоливают политику, культуру и все такое, но ничего из этого не выходит.

— Может быть, это связано еще и с тем, что в моде все больше не «сайенс-фикшн», а «фэнтэзи» — жанр, который вы недолюбливаете?

— По моему мнению, «фэнтэзи» — это вообще дерьмо. Это то, что пишут плохие писатели для плохих редакторов, которые это принимают, а потом это читают плохие читатели.

— Элементы «фэнтэзи», тем не менее, можно найти и в вашей тетралогии «Молот и крест».

— Это отнюдь не «фэнтэзи», это совершенно серьезная книга — альтернативная история. Это философская книга. В Америке она продавалась как «фэнтэзи», но писалась отнюдь не как «фэнтэзи».

— То есть, жанр альтернативной истории пользуется вашим пристальным интересом, и, возможно, мы можем в будущем ожидать от вас новых книг в этой области?

— Безусловно, да. Вы правы. Сейчас я работаю над новой трилогией. Первый том уже куплен московским издательством «Эксмо». Условное название — «Звезды и полосы навсегда». Это глубоко философская, очень серьезная работа. Это альтернативная история о том, как изменился бы мир, если бы в Америке пошли по-другому Война за независимость и Гражданская война.

— Можно ли предположить, что вы считаете альтернативную историю способом исследования истинной истории?

— Да, альтернативная история — это очень хороший философский метод исследования будущего.

— И прошлого тоже?

— Нет, конечно. Если бы можно было изменить прошлое, изменилось бы и настоящее. Если бы можно было изменить что-то плохое, что случилось в прошлом, тогда бы история пошла совсем по-другому и в настоящем было бы совсем хорошо. В связи с этим скажу вам, что у меня особое отношение к религии. Я ненавижу римскую католическую церковь. Тут мне помогают воспоминания о годах, проведенных в Мексике, потому что католическая религия просто уничтожала ее культуру и людей.

— А как вы относитесь к религии вообще и к идее Бога?

— (Смеется) Этот вопрос мне здесь, в России, задают постоянно! Я не верю в Бога. Каждый, кто считает, что там что-то есть, имеет право в это верить. Но я сам считаю, что там никого нет.

— То есть, мир устроен рационально?

— Мир — он здесь. Он научен, он рационален, он просто присутствует, вы можете его исследовать — Бог здесь ни при чем. Религия была изобретена людьми, поэтому нечего здесь выдумывать.

— Как явствует из нашего разговора, вы все-таки писатель-фантаст скорее по форме, но по содержанию философ.

— Это правда. Я действительно пытался все это сделать. Всю свою жизнь я пытался задавать себе самому эти вопросы. Есть ли Бог или его нету, следует ли исследовать контроль над рождаемостью или нет, научно-технологический прогресс — хорошо это или плохо? Всю жизнь я пытался исследовать эти вопросы. Я как бы облачаю реальность в сахарную скорлупу. Но сахарные пилюли, которые я пытаюсь делать, иногда трудно проглотить.

— Ваши сахарные пилюли — это метод насаждения философского мышления. А «во многой мудрости много печали». Конечно, это не всем понравится.

— Я всегда стараюсь писать свои произведения как бы вокруг философских или социальных идей, но американцы и англичане никогда этого не понимали. Только в России это всегда понимали, потому что ваши люди умеют читать подтекст, который заключен в книге. В Германии, Италии, Японии мне никогда не задавали таких вопросов. Стругацкие пишут между строк. Так же делал и я, и потому какие-то мои произведения никогда не печатались в советские годы. Вот, например, моя первая книга, выпущенная у вас, «Неукротимая планета». Вроде бы она о жестокости, об оружии, но на самом-то деле я писал книгу о взаимоотношениях людей, — если ты жесток и неистов, так же к тебе относится и мир. И побеждает тот, кто думает о людях хорошо, кто в душе добр.

— Возьму на себя смелость утверждать, что наравне со Стругацкими, Азимовым, Шекли вы некоторым образом формируете мышление нынешних поколений россиян.

— Совершенно с этим утверждением согласен. Да, у вас была плохая сталинская эпоха, когда вы ничего не видели... Со мной это тоже случилось, во время депрессии в Америке, и именно фантастика открыла для меня иной мир. И так же это случилось в России.

— Итак, у Гарри Гаррисона есть два способа сделать мир единым — философская фантастика и эсперанто. И какой важнее?

— Оба важны (смеется). Как вы знаете, я законченный интернационалист, мои книги публиковались уже на 32 языках, и, возможно, это самый важный метод общения и объединения людей. Эсперанто тоже важен, но не настолько. Я не то чтобы верю в интернационализм — я просто живу так.

И не только живет — добавлю я. Уже прощаясь, мистер Гаррисон одной фразой объяснил мне и свое удовлетворение тем, что давал интервью именно журналу нашего университета, и мое ощущение его «здешности» (не так уж я, оказывается, был неправ!).

— Я рад, что наконец-то добрался до Петербурга, — сказал он напоследок. — Ведь здесь девяносто лет назад родилась моя мать...

Игорь Мальский