Глава 10

Солнце уже поднялось над горизонтом — ночь прошла, пока Шеф во сне боролся с богом хаоса, — и доносившийся с улицы шум поднялся из-за безудержно радостных приветствий. В гавань входил один корабль за другим. Сначала их появление вызвало тревогу у моряков. Но когда конструкция кораблей стала видна даже невооруженным глазом и моряки приближающейся армады смогли обменяться приветствиями с катапультерами береговой охраны, напряжение разрядилось. Наспех починенное плавучее заграждение убрали, северяне перестали доворачивать хвостовики нацеленных катапульт, туго взведенные пружины были ослаблены. Весть разнеслась по городу, и все свободные от караула на крепостных стенах сбежались в гавань, размахивая руками и вопя от счастья.

Флот, который предупрежденный Фарманом Альфред снарядил на выручку, долго собирался со своих рассеянных по северным морям позиций, а затем неторопливо двинулся на юг. Многие рыбаки видели небольшой флот Шефа, прошедший по Бискайскому заливу и вдоль побережья Испании; ни один моряк не смог бы забыть эти необычные двухмачтовые парусники, и на любом языке нетрудно было поинтересоваться: «Вы не видели здесь корабли, похожие на наши?» Сведения стало труднее получать и понимать, когда флот, подгоняемый постоянным течением из Атлантики, прошел через узкий пролив Джеб эль-Тарик и оказался во Внутреннем море. Да, корабли majus поднялись к Кордове. Нет, они поплыли воевать с христианами. Они заключили союз с халифом. Нет, халиф объявил их вероломными собаками. Все корабли разбегаются от одного вида парусников majus, те швыряются огромными камнями благодаря магии северного короля-чародея. Наоборот, во Внутреннем море теперь правят христиане, у них есть ручные драконы, от которых даже вода в море вспыхивает огнем.

Хардред, назначенный королем Альфредом командовать английским флотом, всеми силами старался извлечь хоть крупицу смысла из того, что ему довелось услышать, и в этом ему помогали Фарман, жрец Фрейра, из-за видения которого и была послана эта спасательная экспедиция, а также Гудмунд Золотой, некогда товарищ Шефа, ныне его вице-король в стране Свеарики, в земле шведов. Втроем они смогли понять только одно. Греческих галер боялись все, но никто в точности не знал почему.

— Ясно, кто узнал — те уже ничего не расскажут, — проворчал Гудмунд. По мере продвижения вдоль восточного берега Испании все чаще доводилось слышать, что северяне заперты в какой-то гавани и не могут из нее вырваться.

Хардред, в сущности, не боялся столкновения с любым флотом. За его флагманом шли двадцать вооруженных катапультами двухмачтовиков класса «герой» — каждый был назван в честь какого-нибудь героя норманнских легенд, — а вокруг несли сторожевую службу три десятка традиционных кораблей викингов, с самыми лучшими командами, какие только можно было набрать среди шведов короля Гудмунда и на лондонских рынках найма. Однако слухи все же несколько обеспокоили командующего. В ту ночь, когда король Шеф видел свой сон, флот стоял вдали от берега с погашенными огнями, двухмачтовики были сцеплены друг с другом абордажными крючьями, а легкие парусники осторожно и тихо скользили вокруг в дозоре. Когда наступил стремительный средиземноморский рассвет, Хардред приказал входить в гавань Септимании, выгребая против утреннего бриза с помощью гигантских весел, причем двухмачтовики со взведенными и заряженными катапультами держались далеко позади судов охранения.

Первое, что увидел Гудмунд, был бронированный плот: плавучее укрепление, неуязвимое со стороны гавани, для блокады которой оно и предназначалось. При атаке с противоположной стороны плот не способен был оказать никакого сопротивления. Первые же пятьдесят викингов, высадившихся на него с топорами в руках, встретили только поднятые вверх руки и испуганные лица. Даже оставленные для пригляда за франкскими ополченцами двадцать монахов Ордена Копья, захваченных врасплох посреди мирного и сытного завтрака, смогли только покоситься на свое сложенное в пирамиды оружие и нехотя присоединиться к сдавшимся в плен.

Командир патрульной греческой галеры, который в течение многих дней только и делал, что жег беззащитные рыбацкие лодки, решился проявить немного больше мужества. Увидев приближение странного флота, он усадил своих гребцов на весла и приказал сифонистам приготовиться. Последнее требовало немало времени. Нужно зажечь фитиль, приставить людей к мехам, прокачать насос, продуть предохранительные клапаны в резервуаре с нефтью и соединительных трубах. Когда сифонисты заняли свои места, командир приказал ударить в весла и постараться выиграть гонку. Прямо по курсу уже находились два легких судна, которые разворачивались на веслах, чтобы охватить галеру с обеих сторон. Пока командир кричал огнеметчикам, чтобы окончили приготовления и во что бы то ни стало стреляли немедленно, с головного катапультоносца прилетело ядро и снесло ахтерштевень его галеры. Корма стала погружаться в воду, и гребцы сразу повскакивали со своих мест. Сифонисты отказались от мысли выполнить невыполнимую задачу, а командир, помня главный приказ — не допустить, чтобы врагам раскрыли секрет греческого огня, — побежал с топором в руке к котлу высокого давления, решив его продырявить и выпустить струю нефти на горящий фитиль. Один из гребцов, хотя и относился к высокооплачиваемой и уважаемой категории моряков, насмотрелся на слишком многих корчащихся в агонии среди горящей нефти рыбаков, чтобы желать себе подобной судьбы, — и наплевать ему было на судьбу Константинополя и Империи. Он перехватил командира галеры, раскроил ему череп его же собственным топором и погнал прочь от бака растерявшихся сифонистов. Дракары приблизились, их команды сгрудились у борта, встревоженно поглядывая на медный котел и огнеметную трубку. Греческих гребцов и сифонистов торопливо покидали за борт, где они благополучно уцепились за веревки и обломки досок. Взятая на абордаж двумя дракарами галера потихоньку тонула. Когда подошли двухмачтовики, Хардред сразу послал самых искусных плотников укрепить разбитую корму и заткнуть течь просмоленной парусиной, чтобы полузатонувшую галеру можно было протащить хотя бы полмили до прибрежной отмели.

Захватив бронированный плот и галеру, тридцать кораблей флота Пути продолжили движение к гавани, где в толпе уже почти можно было различить лица соотечественников. Сомнения и опасения — не захвачены ли корабли врагами? не устроена ли за крепостными стенами какая-нибудь ловушка? — рассеялись, как только наблюдатели с обеих сторон рассмотрели одинаковые катапульты, и люди стали узнавать приятелей и родственников, обмениваться приветственными выкриками. К тому времени как Шеф, протерев глаза, но все еще не отдышавшись после своего сна, позволил Свандис запихать себя в одежду, пришедший на выручку флот под шквал радостных приветствий на английском и норвежском языках уже втиснулся в переполненную гавань.

Квикка встретил короля в дверях спальни, широко улыбаясь щербатым ртом.

— Это Хардред, — объявил он. — Тот самый шкипер, который бросил тебя на берегу в Дитмарше. Я ему никогда не доверял. Но на этот раз он появился вовремя. Прежде чем наших заметили, они захватили у противника этот проклятый плот. И красную галеру, говорят, с греческим огнем и всеми делами.

Сияя от радости, Квикка ждал, какой эффект произведут его новости на мрачного короля. Шеф молча глядел на царившее в гавани оживление, и постепенно Квикка понял, что в который раз будет обманут в своих ожиданиях.

«Больше всего на свете ты хочешь заполучить греческий огонь, — вспоминал Шеф голос из сна. — Я дам его тебе. Скажи греку...» Что же он должен сказать греку?

— А греческих огнеметчиков Хардред тоже захватил? — спросил Шеф почти безразлично.

— Не знаю, — ответил Квикка. — Наверное. Почему бы и нет?

Шеф повернулся к Свандис и сказал:

— Нелегко тебе будет объяснить мой последний сон. Я вижу, что он уже начинает сбываться.

Императора Римского совсем не пугала предстоящая битва с армией халифа. Да, противник был гораздо многочисленней. Да, арабы уже многие десятилетия неизменно побеждали христиан на равнинах полуострова и в приграничных горах, однако, по мнению императора, это доказывало лишь, что среди здешних христиан глубоко укоренились богопротивные ереси, иначе Господь не позволил бы, чтобы басурмане посрамили истинно верующих. Но самое главное, Бруно прекрасно знал, какое моральное разложение царит в стане противника, если хотя бы десятая часть из рассказов перебежчиков была правдой — впрочем, лишний раз подтверждала это сама многочисленность перебежчиков. Войска же императора — и надежнейшие монахи-воины из Ордена Копья, на которых держалась его власть, и созванные отовсюду под его знамена германские и франкские рыцари, и даже трусоватые и ненадежные в обычное время местные ополченцы из горного приграничья, — его войска отличались отменным боевым духом и успели привыкнуть к вкусу победы, пока в многочисленных стычках и приступах очищали христианское побережье от гнезд мусульманских бандитов. Ореол сопровождающей их славы несколько померк из-за неудач при осаде Септимании, но это было дело поправимое. Император заметил, что как только армия двинулась прочь от города-крепости, ее боевой дух заметно поднялся, и угрюмо объяснил эту перемену суеверным страхом многих своих воинов по отношению к человеку, которого они называли — пока командиры не слышат — Единым Королем. Когда Бруно вернется, чтобы разделаться со своим настоящим противником, войска придется снова вдохновлять на бой. Но сражение с халифом благодаря контрасту казалось армии настоящими каникулами. Возни меньше, а добыча намного богаче.

В любом случае император мог полагаться еще на два обстоятельства. Первым была его вера в Господа. Время от времени он притрагивался к болезненному, но заживающему хрящику сломанного носа и улыбался про себя. Наказание это, которое он не сам себе назначил, его радовало. В его сердце крепла решимость возвести своего верного дьякона, в каких бы малых церковных чинах тот ни состоял, на престол святого Петра в Риме. Дьякон был слаб физически, и к тому же иностранец. Но доведись императору говорить откровенно, он не смог бы не признать, что силой духа тщедушный английский дьякон превосходит его самого. А если Эркенберт и не был германцем, то все-таки принадлежал к родственному народу. Уже не в первый раз дьякон укреплял императора в вере.

«Ну, вера верой, — подумал Бруно, в последний раз осматривая свои войска перед битвой, — но есть еще кое-что, с чем нельзя не считаться, будь Эркенберт хоть самим дьяволопоклонником, подобно норманнским приверженцам Пути и примкнувшим к ним английским вероотступникам». Постоянные распри между потомками Пипина Великого и Карла Мартелла превратили все христианские армии Европы, в отличие от отсталых англосаксов, в весьма совершенные военные силы. В армии императора появились разнообразные осадные приспособления и катапульты, как изобретенные лично дьяконом, так и скопированные у противника — у людей Пути. За спиной императора готовилась к битве его главная ударная сила: пятьсот тяжеловооруженных конных копейщиков, в данный момент спешившихся и укрывшихся в тени. Пешие отряды bruder'ов Ордена усеяли горный склон, ожидая только приказа, чтобы выдвинуться вперед и построиться в непобедимую фалангу. В сущности, император усматривал только одно затруднение, и таковым являлось назначенное ему дьяконом наказание. Затруднение было не в том, чтобы сражаться в первых рядах, — Бруно в любом случае находился бы в них. Но теперь это приходилось делать в компании с самыми малонадежными воинами во всей армии, с христианскими или псевдохристианскими перебежчиками из армии халифа.

Но даже это можно было обратить в свою пользу. Император рысью проехался вдоль ряда встревоженно глядящих бойцов, по-прежнему не защищенных ничем, кроме своей одежды из льна и хлопка, военной формы той армии, из которой они сбежали со своими копьями, скимитарами и легкими щитами. Перебежчики ни слова не понимали из речи императора, но знали, что он пойдет в бой с ними. Толмачи рассказали им о награде, которая их ждет в случае победы, о невозможности для них перебежать обратно, теперь, когда они отреклись от Аллаха; память же о том, что ждет побежденных, была еще жива у них самих — любимые халифом казни на колу или палочными ударами по пяткам. Они будут отважно сражаться. И Бруно предпринял необходимые шаги, чтобы настрой у них был боевой. Когда к передовым отрядам подошли священники с чашами вина и облатками для причащения, император подал пример, преклонив колена и смиренно приняв святые дары. Затем он обратил внимание воинов на костры, горящие прямо перед строем.

— Причащайтесь побыстрее и будем праздновать, — выкрикнул император. — Переведите это, — добавил он тоном ниже.

Подойдя к ближайшему костру, он вытащил свой поясной нож и отрезал себе длинный ломоть окорока, преувеличенно смакуя, сжевал его, помахал сомневающимся перебежчикам, чтобы не стеснялись, брали мясо, хлеб и разбавленное водой вино из бочек. «Устроим для них праздник, — подумал император. — Порадуем их. Половина этих людей выглядит так, будто они неделю назад доели последние крохи. Или эти крохи украли у них командиры».

На другом конце долины Мухатьях всматривался в подзорную трубу сквозь тучу пыли, поднятой марширующей арабской пехотой. Хоть он и гордился своим наставником, но отказался перенять у него усовершенствование — вдвигающиеся одна в другую половинки трубы. Мухатьях оставит все так, как послал ему Аллах.

— Что там делают неверные? — спросил позади него халиф. Повелитель неподвижно стоял в тени огромного роскошного павильона, который он приказал установить на самом переднем крае, чтобы продемонстрировать уверенность в своей победе.

Мухатьях обернулся, позволив себе не скрывать испытываемое им негодование: в присутствии повелителя самым безопасным проявлением чувств был гнев, направленный, разумеется, на врагов халифа.

— О халиф, о слава курейшитов, там неверные гневят Аллаха. Они развели перед своим строем костры и жарят на них свинину. И сейчас те, кто сбежал из нашей армии, те, кто отрекся от shahada, едят мясо нечистого животного на глазах у тебя и всех правоверных.

Из глубины павильона донеслись стоны суеверного ужаса. Затем невидимые женщины кровожадно закричали:

— Покарай их, повелитель! Пусть они узнают твой гнев!

Самый смелый голос вспомнил любимое изречение халифа:

— «Правоверные, бейтесь с теми неверными, кто к вам ближе всего». Они уже достаточно близко! Срази же их! О, если бы я была мужчиной!

Халиф неторопливо кивнул, потянул с пояса скимитар с усыпанной самоцветами рукоятью, лезвие которого могло рассечь падающий шелк. Отбросил ножны прочь. Церемонно вышел вперед, а гвардия собралась вокруг него, и трубы заиграли наступление. На покрытом кустарником склоне завязавшиеся было стычки между исламской конницей и пастухами-баккалариями замерли, и обе стороны стали взвешивать ситуацию. Наконец начальник арабской конницы Ибн-Маймун, двоюродный брат Ибн-Фирнаса, приказал кавалеристам пока держаться поближе к павильону. Баккаларии приступили к своей обычной тактике ложных атак, сохраняя, однако, возможность в любой момент начать атаку настоящую.

Бруно отрезал себе последний кусок свиной туши с дымящейся почкой и с деланным безразличием помахал им воинам своего ненадежного авангарда, чтобы построились хоть в какое-то подобие боевого порядка.

Арабская пехота, оглядываясь через плечо в поисках поощрения и находя его в выставленных копьях гвардии халифа, бросилась в атаку беспорядочной толпой, что являлось единственной известной ей тактикой. В первых рядах бежали газии, призывая Аллаха в свидетели своей веры и своего самопожертвования.

И самопожертвование не замедлило свершиться. Пока арабы бежали четверть мили расстояния, отделяющего их от своих же забывших Аллаха перебежчиков, на них дождем посыпались стрелы и камни. Бруно поставил по обе стороны долины, где разбил лагерь, с дюжину имевшихся у него вращательниц, оружия неточного, но способного нанести плотной толпе врагов большие потери. Стрелы, бесполезные против кольчуг, легко пронзали деревянные щиты и одежду из хлопка. Бесстрашно стоя в центре своего переднего ряда, Бруно подумал, что лишь фанатичная вера и религиозное одобрение самоубийства могли заставить мусульман идти навстречу обрушившемуся на них урагану. Но далеко не все из них были фанатиками, тут же отметил он. Опытным профессиональным взором он быстро отыскал людей, замедляющих шаг, потихоньку отклоняющихся в сторону, людей, которые упали и остались лежать, хотя в них не попали ни камень, ни стрела. Следом идет более дисциплинированный арабский отряд, отметил император, но слишком малочисленный и слишком короткими шеренгами. Пытающиеся дезертировать смогут просочиться на его флангах. Что ж, подумал Бруно, еще сотня вздохов, время, за которое нерадивый священник прочитает мессу, и с епитимьей будет покончено. Он надеялся, что Бог позволит ему пролить свою кровь за веру и тем самым искупить вину.

Он не прольет свою кровь напрасно. Когда кучка газиев приблизилась к одетым в кольчуги воинам, стоявшим под штандартом с римским орлом, Бруно еще раз поцеловал Святое Копье, которое прятал за щитом, поднырнул под первый удар скимитара и аккуратно кольнул противника мечом в грудь. На четыре дюйма, больше не надо, повернуть, вытащить, и император готов отразить мечом следующий удар. Пятьдесят вздохов из назначенной сотни Бруно, словно скала, держался в круговерти скоротечных поединков между неистовыми газиями и уверенными в себе перебежчиками; Йонн, Тассо и другие телохранители защищали императора со спины. Он, как фехтовальная машина, парировал удар наверху, рубил понизу, разворачивал щит, чтобы отразить укол, или задирал его, чтобы отбить лезвие набалдашником. Каждые несколько мгновений его меч жалил, как змея, и очередной враг падал. Затем, когда жаждущий славы воин неуклюже ударил сверху вниз, Бруно автоматически подставил под тонкое лезвие скимитара массивное основание своего клинка. Скимитар сломался, его острие отлетело и рассекло императору левую бровь. Заметив хлещущую кровь и почувствовав, что это наполовину ослепило его, Бруно решил остановиться. Он отбросил очередного противника щитом, ударом с левого плеча раскроил ему череп и сделал первый шаг назад, под защиту строя своих воинов.

— Трубите в трубы, — велел он.

Отряд пеших братьев Ордена пришел в движение даже раньше, чем раздался сигнал, с топотом спустился по склону и выстроился в две шеренги, охватив беспорядочную сечу с флангов. Соприкоснувшись с противником, братья начали свой механический отсчет «Left! Left! Left!», стараясь шагать в ногу по неровной почве, каждый разил врага справа от себя и защищался щитом от ударов спереди и слева. Газиев у мусульман уже не оставалось, только деморализованные бойцы. Увидев, что исход битвы ясен, командир тяжеловооруженных рыцарей пустил свою конницу рысью, пытаясь обогнуть собственную пехоту и выйти на простор для последней решительной атаки, все сметающей на своем пути.

Идущий во главе отряда личной гвардии халиф с изумлением увидел, что атака его войска захлебнулась. Он не привык, чтобы его желания не исполнялись. Но по всей долине правоверные пробирались на фланги и в тыл, люди поднимались с земли и бежали прочь с поля боя, будто все они были тайными христианами. Халиф оглянулся, не столько для того, чтобы наметить себе путь к бегству, сколько для того, чтобы выяснить, не осталось ли у него войск, на которые можно рассчитывать. Позади него был только его павильон. А около павильона начальник кавалерии садился на свою любимую кобылицу. Эр-Рахман прочистил глотку, чтобы окликнуть его и с негодованием отправить в бой. Но Ибн-Маймун первым заметил халифа. Он помахал рукой в оскорбительном прощальном жесте. А затем Ибн-Маймун тоже исчез, сопровождаемый своими людьми, прекратившими бесполезные стычки с увертливой легкой кавалерией христиан. Халиф вдруг увидел перед собой штандарт с римским орлом, а под ним человека, который, по-видимому, был халифом христиан. Эр-Рахман поднял свой скимитар и побежал, прыгая по камням и крича:

— Проклятье тем, кто создает ложных богов!

Йонн, который шел в первых рядах, чтобы заменить собой императора, пока тому перевязывали глаз, принял удар скимитара на щит — несравненный клинок рассек дерево и кожу, его остановил только металлический каркас щита — и аккуратно проткнул пикой не прикрытые доспехами ребра и сердце, треугольный наконечник дошел до позвоночника. Йонн отпустил древко пики, и халиф, Сокол курейшитов, рухнул на каменистый склон. Изящный кордовский скимитар хрустнул под кованым сапогом германца.

После гибели халифа и позорного отступления его личной гвардии центр сражения стремительно переместился к обитому зеленым шелком павильону, где, видимо, и находилась главная добыча в этой битве. Баккаларии на своих полудиких лошаденках добрались до него первыми. Евнухов охраны перебили длинными десятифутовыми стрекалами, разгоряченные пастухи посигали с неоседланных жеребцов и с криком устремились внутрь.

— Поговори с ними, Берта, — проворчала Альфлед, прячась за занавеской. — Это, должно быть, франки.

— On est francais, — неуверенно начала Берта, за десять лет неволи она подзабыла родной язык. Пастухи, знавшие только свой окситанский диалект, видели перед собой десяток девок в чадрах, но с голыми ногами, шлюх тех самых мусульман, которые так долго угнетали их. Перекидываясь сальными шуточками, они двинулись вперед.

Альфлед, оттолкнув локтями недогадливых подруг, пала на колени, сорвала чадру и осенила себя крестным знамением. Пастухи в нерешительности остановились. В этот момент свет перегородили гигантские фигуры. Закованные в латы люди, риттеры Ордена Копья.

— We beoth cristene, — попыталась Альфлед объясниться истончившимся от страха голосом. — Theowenne on ellorlande.

— Ellorland, — повторил главный риттер, который сам был родом из Эльзаса, по-немецки — Ellorsetz. — Ладно. Хорошенько их стерегите. Пусть их вину установит император. Добычу охраняйте тоже, — добавил он, профессиональным взглядом окинув шелка и прочую роскошь. — Приступайте и гоните вы этих пастухов взашей.

В сотне шагов от них император, все еще пеший, с зашитой на скорую руку бровью, шагал по ратному полю, размышляя, что трупов после сражения осталось не слишком много. Не многие бились до конца, отметил он. Император надеялся, что никогда армия под его командованием не побежит так позорно. Все это доказывает, что лишь у немногих есть вера, истинная вера в свою правоту и своего Бога. А вера, которая только на языке, не может дать ничего. Нужно, чтобы этим вопросом занялся мудрый и многоученый дьякон Эркенберт.

Во рту у Ришье, младшего из perfecti, совсем пересохло, когда солдаты погнали его в длинный черный сарай, в котором торговец шерстью Тартарен еще несколько дней назад хранил тюки и кипы своего товара. Теперь сарай уже не имел отношения к местным промыслам. Меньше чем за две недели он стал средоточием местных легенд и слухов. Все, кто в него входил, за исключением слуг императора, назад не возвращались. Но даже слуги императора, сколько бы вина в них ни вливали, ничего не рассказывали о судьбе несчастных. Самое большее, что они могли ответить, было «спросите дьякона». Но никто не осмеливался даже подойти к маленькому человечку в черной сутане, который корпел над своими бумагами и вызывал одного за другим мужчин, женщин и детей, чтобы самому задать им вопросы. Никто также не сомневался, что дьякон заключил союз с дьяволом, потому что он объявлял себя слугой Господа, который, как знали все еретики, и был на самом деле дьяволом. Но если бы подобные сомнения и возникли, они сразу испарились бы, поскольку тщедушный дьякон, ничего не зная о стране и ни слова не понимая на местном языке, тем не менее неизменно обнаруживал любую попытку солгать ему, без промедления и без жалости наказывая за нее кнутом или клеймом, плахой или петлей, в зависимости от пола и возраста провинившегося. Ришье так и не узнал, за какой из своих ответов он был приговорен к последней прогулке, к прогулке, с которой никто не возвращался. Он не мог даже предположить, что именно нужно было соврать. А черный дьякон не удосужился сопровождать приговоренного на пути в сарай — в Сарай, как теперь произносили. В своих снах Ришье часто принимал мученическую смерть за веру; но смерть в его снах была благородной, прилюдной, была религиозным ритуалом, совершаемым вместе с товарищами, подобно массовому самоубийству защитников Пигпуньента. А здесь его вели будто овцу на бойню и придавали этому ровно столько же значения. Ришье снова попытался облизать губы шершавым языком, а два монаха-воина дернули за веревку, которой был связан пленник, и поставили его у двери мрачного строения без окон.

В своих поисках Святого Грааля дьякон Эркенберт придерживался того же самого принципа, который помог ему разыскать Святое Копье, точнее, последнего владельца этой реликвии. Принцип был прост: кто-нибудь да знает. Круг этих «кого-нибудь» нужно неуклонно сужать. «Кто-нибудь» уже находится внутри оцепления, скажем, на протяжении двадцати миль на юго-запад и юго-восток от Пигпуньента. Да, обитателей этих горных деревушек поймать трудно. Впрочем, достаточно легко поймать самых старших и уважаемых из них, как раз тех, кто скорее всего знает ответ. Вот с них и начнем.

Но прежде чем начать настоящие расспросы на главную тему, нужно подготовить почву. Составить списки. Эркенберт начал записывать названия деревень. Затем имена деревенских жителей, их занятия, их супругов, детей и родственников. Свидетельства о принадлежности к еретикам небезынтересны, но не это главное. Эркенберт полагал, что еретиками здесь были все, даже деревенские священники, если таковые имелись. Главное было выявить истину, так чтобы любое отклонение от нее, любая ложь сразу обратили на себя внимание, показали, что допрашиваемый лжет. Значит, ему есть что скрывать.

Это требовало времени, но Эркенберт вскоре заметил, что ответы на его вопросы иногда даются с легкостью и подтверждают друг друга. А иногда начинают противоречить друг другу. Стало быть, нужно найти человека, хорошо осведомленного в открытых темах, и получить от него достоверные сведения по темам закрытым. А затем выявить центр, ядро этой закрытости тем. Даже названия деревень смогли помочь Эркенберту. Когда он составил список всех деревень в округе, стараясь проверять сведения у людей пришлых, у странствующих торговцев и погонщиков мулов, стало заметно, что названия трех из них почему-то удивительно редко встречаются в показаниях местных жителей, которые должны были бы хорошо их знать, — это были Потайные деревни, так стал про себя называть их дьякон. А дальше в самих Потайных деревнях, когда дьякон начал составлять списки жителей, многих приметных людей удивительным образом забывали упомянуть даже их близкие родственники. Этих людей дьякон не смог бы выследить и найти. Но сами попытки отрицать их существование, совершаемые неопытными лжецами, указывали Эркенберту, за кем нужно вести охоту. Даже когда ложь была безобидной, лжецов наказывали, чтобы пресечь дальнейшие попытки лгать дьякону. Те, кто попал под подозрения Эркенберта, рано или поздно отправлялись в Сарай. Дьякон не верил в эффективность пыток, разве что, как в случае с Маури, если заранее известно, что жертва знает тайну, и притом известно, какую именно. Пытки отнимали слишком много времени, и допрашиваемые придумывали слишком много такого, что звучало правдоподобно, но не поддавалось проверке. Проще было воспользоваться Сараем.

Самообладание Ришье окончательно его покинуло, когда солдаты отворили дверь Сарая.

— Что там внутри? — хрипло спросил он.

— Заходи, сам увидишь, — ответил bruder Ордена.

Секрет был очень прост, и Ришье раскрыл его с первого взгляда. Внутри вдоль всей длины строения шла толстая балка. С нее свисало около дюжины тонких веревок. На каждой веревке с петлей на шее висел исчезнувший в Сарае человек, со связанными руками, а ногами иногда едва не касаясь пола. Некоторые из трупов раздулись в удушливой жаре закрытого помещения и сделались неузнаваемы. У других, висевших день-два, на лицах был написан страх и смертная мука. Среди них Ришье узнал двух perfecti. Последний в ряду, самый свежий труп был трупом того, кого Ришье знал как непримиримого врага еретиков, истового католика, хотя и из еретической семьи. Он тоже был повешен.

Монахи достали трехногий табурет, подняли на него связанного Ришье. Спустя мгновенье шея еретика оказалась в петле. Ришье уже чувствовал, как веревка впивается в тело, и слишком живо воображал себе, как она затянется туже. И ведь шейные позвонки не сломаются. Он будет умирать долго и в одиночестве.

Один из монахов повернулся, лицо великана оказалось почти на одном уровне с лицом Ришье, хотя тот стоял на табурете.

— Слушай, — сказал монах. — Слушай внимательно.

Германца почти невозможно было понять из-за слишком грубого акцента. Было нечто ужасающее в том, что христиане не потрудились даже прислать переводчика, словно их совсем не заботило, скажет что-нибудь приговоренный или нет. Германцу было все равно, умрет Ришье или будет жить. Он выполнит приказ, закроет сарай на ключ и беззаботно выйдет на солнечный свет.

— Ты знаешь, где Грааль, ты говоришь мне, я привожу дьякона. Ты не говоришь мне, я вышибаю табурет. Ты не знаешь, где Грааль, я вышибаю табурет. В конце концов кто-то скажет. Веревок много, балка длинная. — Монах ухмыльнулся. — Табурета хватает одного.

Его напарник захохотал, произнес что-то на непонятном языке. Теперь засмеялись оба. Решив, что достаточно потратил времени на последнее напутствие, первый монах отвел ногу для удара, а в эту секунду второй уже двинулся к дверям. Он даже не собирался ждать, пока приговоренный закачается в петле.

— Я знаю, — выдохнул Ришье.

Германец застыл с поднятой ногой.

— Ты знаешь?

Он что-то крикнул через плечо. Его товарищ вернулся. Они коротко посовещались.

— Ты знаешь, где Грааль?

— Я знаю, где Грааль. Я скажу.

Впервые палачи выглядели растерянно, словно им не дали указаний на такой случай или они забыли, что нужно делать.

— Мы приведем дьякона, — наконец сказал первый. — А ты... Ты стой здесь.

Юмор последнего замечания тут же дошел до него, и он повторил его напарнику, что вызвало еще один взрыв смеха. Ришье остался в темном и зловонном сарае на табурете, стараясь, чтобы дрожащие ноги не подкосились под ним. К тому времени, когда внутрь снова проник свет и Ришье увидел обращенное к нему неумолимое лицо тщедушного дьякона, ясно было, что еретик сломлен навсегда.

— Снимите его, — приказал Эркенберт. — Дайте ему воды. А теперь ты расскажешь мне все, что знаешь.

И слова потекли из Ришье. Местонахождение. Необходимость иметь проводника, причем если проводник, то есть сам Ришье, умрет, то им никогда не найти Грааль. Как он вытаскивал реликвии. Одноглазый, которого еретики сочли новым Мессией. Его лживость, его коварство. Эркенберт дал еретику выговориться, уверенный, что человек, павший так низко, никогда уже не отречется от своего согласия предать. Под конец Ришье решился задать вопрос.

— Эти убитые, — прохрипел он. — Некоторые из них наши, а некоторые — нет. Разве вам не придется отвечать перед вашим Богом — перед истинным Богом — за католиков, которых вы убили?

Эркенберт дико глянул на него.

— Какое это имеет значение? — спросил он. — Бог даровал им милость умереть за Него, и они будут вознаграждены. Неужели ты думаешь, что Бог не узнает своих?