Глава 5

Дьякон Эркенберт сидел в поле на самом солнцепеке у высокого стола, разложив перед собой чернила и пергамент. Близился к завершению занявший почти весь день тяжкий труд. Тяжкий, но и благодарный. Эркенберт ощущал, как его переполняет сознание собственной значительности, почтение, едва ли не благоговение, когда он перебирает толстую стопку пергаментных листов, строчка за строчкой исписанных именами: за каждым стоит просьба о принятии в ряды нового ордена, основанного архиепископом Запада, — Ордена Копья, или, на их языке, Lanzenorden.

За время долгого пути на север из Кельна в Гамбург Эркенберт осознал, что существуют особые обстоятельства, благоприятствующие созданию Ордена монахов-воинов именно здесь, в Германии. В его родной Нортумбрии, как и во всей пронизанной родственными связями Англии, таны, которые составляли костяк любой армии, годились только для одного: удобно устроиться на землях, пожалованных им королем. А затем горы своротить, лишь бы не только удержать эти земли за собой, как бы ни стали таны стары, толсты и непригодны к воинской службе, но и удостовериться, что поместья честь честью перейдут к их детям. Иногда они посылали сыновей служить вместо себя, иногда стремились попасть в фавор к королю или духовенству, поддерживая их законы и любую хартию, которой требовалось присягнуть тем или иным образом. И хотя они делали все это и даже посылали своих дочерей для похотливых услад некоторых магнатов, в Англии вряд ли можно было найти клочок земли, на который не претендовал бы сын какого-нибудь аристократа, или сына аристократа, который в конце концов оказался бы не обманут в своих ожиданиях.

Не так в Германии. Сословию воинов здесь не разрешалось оседать на земле и устраиваться с удобствами. Службу необходимо было нести. В противном случае замену находили немедленно. Воину средних лет следовало самому позаботиться о том времени, когда его держащая меч рука ослабеет — ведь его князь не считал, что обязан будет что-то сделать для него. Что касается сыновей воинов, многие из них не имели никаких надежд на будущее. И не зря, холодно подумал Эркенберт, при всех своих заботах о чистоте крови они больше подобны смердам или керлам, чем благородным, ведь у них можно отобрать их собственность в любой момент. Такие люди, благодаря их воинственности, толпами будут рваться в Орден, который даст им, словно черным монахам, кров и товарищескую поддержку до самой смерти.

И все же он и его товарищи не имели бы такого успеха при наборе рекрутов, если бы не красноречие архиепископа Римберта. Десятки раз на пути из Кельна в Гамбург Эркенберт слышал, как тот скликает толпы в каждом городе, где они останавливались, и слышал его проповеди.

Архиепископ всегда вспоминал слова евангелиста Матфея: «Я посылаю вас, как овец среди волков».

Он напоминал слушателям, как Христос запретил апостолу Петру сопротивляться воинам, которые пришли за Ним в сад Гефсиманский, как требовал от своих учеников подставлять другую щеку, а если кто-то заставляет их пройти с ним одно поприще, пройти два.

Он развивал эту тему, пока на лицах его воинственных слушателей не появлялись признаки сомнения и неодобрения.

И тогда он заявлял им, что сказанное Христом — истина несомненная. Но что будет, если человек заставит тебя нести его ношу одну милю, и ты добровольно пронесешь ее две мили, а потом он вместо благодарности обругает тебя и прикажет нести ее еще две мили, еще десять, еще двадцать? Что, если ты подставишь другую щеку, а враг ударит по ней снова, и снова, и снова — своим хлыстом, как пса? Толпа начинала гневно колыхаться и роптать, а Римберт кротко спрашивал слушателей о причине их гнева. Разве то, о чем он рассказывал, не в сотни раз меньше тех унижений и обид, которые они терпят от северных язычников? И тогда Римберт говорил о том, чему был свидетелем за долгие годы своего апостольского служения на Севере: изнасилованные дочери и жены, мужчины, угнанные в рабство до самой смерти, христиане на коленях в снегу, оплакивающие свою судьбу — стать жертвоприношением для языческих богов в Оденсе или Каупанге, или, хуже всего, в шведской Упсале. Когда мог, он называл по имени мужчин и женщин именно из этого города или из этих мест — запас душераздирающих историй он имел неисчерпаемый, и кто бы его не имел, подумал Эркенберт, после тридцати лет служения безнадежной и бессмысленной миссии обращения язычников.

И когда гнев толпы достигал высшей точки, когда служивые воины в ней начинали свирепеть, потрясать кулаками и кидать оземь свои кожаные шапки, Римберт бросал им то самое: «Я посылаю вас, как овец среди волков». Да, говорил он, шедшие со мной добрые священники, из которых и десятой части не вернулось домой, были агнцами — и агнцами они останутся. «Но с этих пор, — тут в его голосе начинала звенеть сталь, — посылая овец своих, я прослежу, чтобы рядом с каждой овцой шли... нет, не другая овца, и не волк. Огромный пес, гигантский мастифф немецкой породы, в крепком шипастом ошейнике, и следом за ним еще двадцать таких же. Вот тогда посмотрим, как северные волки отнесутся к проповеди Агнца! Может быть, тогда они расслышат его блеянье».

И Римберт начинал шутить и играть словами, иногда даже подражая голосу овцы, чтобы позволить слушателям смеясь освободиться от напряжения и ярости. А потом Римберт спокойно и неторопливо излагал им свой замысел. Посылать миссию за миссией на Север, к самым дружественно настроенным языческим королям и князьям, во главе каждой миссии образованный и благочестивый священник, как это и было всегда, но вот новое: священника сопровождает сильный отряд телохранителей, людей благородного происхождения и рыцарского звания, без жен и детей или прочих привязанностей, воинов, хорошо владеющих мечом, копьем и булавой, умеющих править боевым конем одними лишь коленями и кончиками пальцев, держа в одной руке щит, а в другой копье, — людей, которых даже северные пираты обходят стороной, избегая распрей с ними.

А потом, завоевав полное внимание слушателей, Римберт рассказывал им о Святом Копье, о том, что, когда оно вернется в Империю, вместе с ним вернется и дух Карла Великого и снова поведет христиан к победе над всеми врагами. А сейчас помощники архиепископа готовы выслушать всех соискателей и выяснить, достойны ли они вступления в Орден Копья.

Поэтому Эркенберт и держал в руках толстую стопку листов пергамента, исписанных столбцами: имена претендентов, свидетельства их благородного происхождения — ведь простолюдина или сына простолюдина нельзя принимать ни при каких обстоятельствах — перечни неслыханных богатств, которые они готовы пожертвовать Ордену, и описания их личного оружия и амуниции. В свое время некоторых вычеркнут из списков, других примут. Большинство вычеркнут. И многих — не из-за бедности или сомнительного происхождения, а из-за испытания, которое устраивает для них ваффенмайстер архиепископа, его военный советник. Как только Эркенберт записывает данные, претенденты расходятся по обширному полю, расположенному у деревянного частокола вокруг неоднократно разграбленного Гамбурга. Здесь они дерутся на тупых мечах и со щитами. На коне проходят сложную полосу препятствий, с чучелами, которых нужно поразить копьем. Они сходятся в рукопашной схватке внутри ринга. И повсюду ходит седой ваффенмайстер или его старшины — наблюдают, сравнивают, запоминают имена.

Эркенберт бросил взгляд на Арно, советника архиепископа Гюнтера, посланного во владения Римберта для наблюдения, оценки и доклада. Они дружелюбно улыбнулись друг другу. Один невысокий и темноволосый, другой высокий и светлый, оба любили поворочать мозгами и ревностно относились к делу.

— Архиепископ легко сможет набрать свою первую сотню, — сообщил Эркенберт.

Прежде чем Арно ответил, раздался другой голос.

— Теперь осталось только девяносто девять, — произнес он.

Дьякон и священник из-за своих столов уставились на новоприбывшего.

Рост его был невелик, отметил Эркенберт, чувствительный к этой подробности. Но у него были чрезвычайно широкие плечи, размах которых только подчеркивала его тонкая, прямо девичья, талия. Он был одет в кожаную куртку с подбивкой, какие всадники носят под кольчугами. Эркенберт заметил, что в верхнюю часть жакета для уширения были вшиты вставки, аккуратно, но без всяких стараний подобрать цвет. Кроме жакета на нем была, кажется, только фланелевая рубашка из самых дешевых и поношенные шерстяные штаны.

Глаза у незнакомца пронзительно голубые, волосы такие же светлые, как у Арно, но стоят ежиком. «Я видел лица опасные и видел лица безумные, — подумал Эркенберт, вспоминая Ивара Бескостного. — Но более сурового лица не встречал». Оно казалось высеченным из камня, кожа обтягивала выпирающие кости. Шея с бугром сзади, как у бульдога, голова даже выглядит маленькой.

Эркенберт обрел голос:

— Вы это о чем?

— Ну смотри, архиепископу нужно сто человек, я один, а сто без одного будет — слышал про науку арифметику? — девяносто девять.

От такого выпада Эркенберт вспыхнул.

— Я слышал об арифметике. Но ты еще не принят. Сначала мы должны узнать твое имя и имена твоих родителей, и еще много других вещей. И ты должен проявить себя на глазах у нашего ваффенмайстера. В любом случае сегодня ты уже опоздал.

Он почувствовал руку у себя на плече, Арно заговорил мягко и озабоченно:

— Ты совершенно прав, брат, но, думаю, в данном случае мы можем сделать исключение. Этот юный herra известен мне, да и всем нам. Это Бруно, сын Регинбальда, графа Мархеса. Его знатность, безусловно, позволяет ему претендовать на эту честь.

Эркенберт раздраженно взялся за пергамент.

— Превосходно. Если все делать как полагается, мы должны теперь спросить об имуществе и доходах, которые претендент намерен передать Ордену, — он начал писать. — Бруно, как сын графа, должен быть, естественно, Бруно фон..?

— Бруно фон ниоткуда, — последовал спокойный ответ. Эркенберт почувствовал, что его запястье перехвачено огромной неумолимой ручищей, мягко, но стальным зажимом.

— Я у графа третий сын, земель не унаследовал. У меня нет ничего, кроме моих рук, оружия и моего коня. Но позволь мне спросить кое о чем тебя, малыш с бумагами. Ты бойко говоришь на «нишненеметском», но ручаюсь, ты не один из нас. И я ничего не слышал о твоем знатном роде. Я удивлен, кто же этот человек, имеющий право решать, кому быть, а кому не быть «фсатником» Святого Ордена? Никаких обид, надеюсь.

Арно торопливо вмешался:

— Бруно, этот ученый дьякон — англичанин. Он сражался в армии Папы, которая была разбита, и пришел, чтобы рассказать нам об этом. А еще он видел смерть знаменитых викингов, Ивара Бескостного и Рагнара Волосатой Штанины. Мы узнали от него много полезного, и он предан нашему делу душой и телом.

Хватка на запястье Эркенберта ослабла, юноша отступил назад, и на его чеканном лице появился интерес.

— Ладно, — сказал он, — ладно. Я готов принять англичанина как собрата. И этот малыш-англичанин — без обид, друг, у каждого из нас есть свои сильные стороны — сказал одну очень правильную вещь. Я действительно должен показаться ваффенмайстеру, — он обернулся и крикнул: — Данкварт! Где ты, старый мерзавец? Какие там у тебя испытания? Хотя ладно, не надо. Я сам все вижу.

Пока Бруно разговаривал с Эркенбертом, активность на плацу замерла. Ваффенмайстер, старшины и не выбывшие до сих пор кандидаты прекратили свои упражнения и подошли посмотреть на новичка. Они освободили ему проход, когда он ринулся от стола.

В четыре прыжка Бруно подскочил к огромному черному жеребцу, который вольно пасся неподалеку. В седло он взлетел, не касаясь стремян, подхватил воткнутое в землю копье и уже двигался к полосе с препятствиями и мишенями. Когда конь перепрыгивал первый плетень, Эркенберт увидел, что Бруно держит левую руку за спиной — чтобы подчеркнуть, что не пользуется щитом. Поводья были брошены, он вел жеребца только коленями и пятками. Удар копьем с верхнего замаха, мгновенный разворот и скачок. Сквозь поднявшуюся над полем пыль Эркенберт мог разобрать только с треском разлетающиеся мишени и черного кентавра, каждые несколько секунд берущего барьер за барьером. Более искушенные наблюдатели стали криком приветствовать каждый удар. Через какие-то мгновенья конь вернулся, всадник соскочил на землю, тяжело дыша и широко улыбаясь.

— Я выдержал это испытание, Данкварт? Тогда скажи тому человечку с бумагами, ведь это все не в счет, пока он не отметит. Но послушай-ка, Данкварт, сейчас я смогу показать себя настоящему знатоку, который видел настоящие битвы и схватки великих ратоборцев. Я хочу узнать его мнение. Кто здесь сегодня был лучшим с мечом и щитом?

Седой ваффенмайстер безучастно ткнул в сторону кандидата, который под конец бился уже с его старшинами. Высокий юноша в белой одежде поверх кольчуги.

— Вот этот, Бруно. Он очень хорош.

Бруно подошел к предполагаемому противнику, обеими руками обхватил его ладонь и вгляделся в него с пытливой нежностью, как дама в своего любовника.

— Ты согласен? — спросил он.

Высокий рыцарь кивнул. Старшины подали каждому по тяжелому щиту, какие носят всадники, длинные мечи с затупленными лезвиями и аккуратно сточенными остриями. Два рыцаря разошлись на шаг и принялись настороженно кружить, каждый уходил от меча противника вправо.

Эркенберт, мало что понимавший в воинских испытаниях, успел заметить только сверкание мечей и услышать троекратный лязг, это ударил высокий юноша — вниз, вверх, слева, — молниеносно орудуя тяжелым мечом. Три жесткие атаки, Бруно парировал удары не щитом, а мечом, крутя запястьем, чтобы клинки встречались под правильным углом. Под четвертый удар он поднырнул и, вздернув щит, верхним его краем подцепил опускающийся меч у самой рукояти. Теряя равновесие, высокий юноша шагнул назад, и меч Бруно взвился. Мгновение казалось, что Бруно атакует сразу тремя мечами, высокий юноша отчаянно отбивал удары со всех сторон. И вот его щит опущен, меч поднят, а сам он присел, чтобы отразить удар, но удара не было. Казалось, Бруно даже замер на миг, прикидывая, как лучше ударить.

Его стремительный выпад был незаметен для глаза. Глухой удар, судорожный вздох, и высокий юноша опрокинулся на спину. Секундой позже Эркенберт сообразил, что в момент удара Бруно намеренно расслабил запястье, чтобы смягчить удар. Он не стал вкладывать в него всю свою силу.

Бруно уже отбросил щит и меч и помогал противнику подняться все с той же пытливой нежностью. Похлопал его по щекам, заглянул в глаза, помахал ладонью — помутнели ли глаза? На лице его появилось облегчение, он отступил назад с улыбкой:

— Отличный бой, юноша. Я рад, что мы будем братьями в Ордене. Я потом объясню тебе этот финт с ложным выпадом. Ему нетрудно научиться.

Бруно оглянулся, услышав аплодисменты зрителей, и показал, что делит их со своим противником.

Вот еще одна особенность этих германцев, подумал Эркенберт, вспоминая неискоренимую спесь своих соотечественников. Здесь же люди сходятся легко. Они любят объединяться в группы и товарищества, с общим котлом и общей бочкой пива. Однако они выбирают себе вождя, который ничем не стремится выделиться из них. Сила это или слабость?

Бруно снова подошел к столу, в глазах его сверкало неудержимое веселье.

— Теперь вы меня запишете? — спросил он.

Арно потянулся за пером и пергаментом, а Бруно рассмеялся и, наклонившись к Эркенберту, сказал с неожиданной серьезностью:

— Вот что, друг. Говорят, ты видел великих ратоборцев, Ивара Бескостного и даже Бранда-Убийцу. Скажи мне, может ли, по-твоему, такой, как я, сравниться с ними? Скажи мне правду, я не обижусь.

Эркенберт колебался. Он видел Ивара в схватке с ратоборцами из Мерсии, хотя и с приличного расстояния. Вблизи он видел поединок на сходнях между Иваром и Брандом. Он вспомнил змеиную увертливость Ивара, его неожиданную в сравнительно худощавом теле силу. Сравнил с тем, что видел только что, оценил размах плеч и повадку стоящего перед ним воина.

— Ивар был очень быстрый, — наконец произнес Эркенберт. — От ударов он скорее уклонялся, чем отбивал их, и все время готов был нанести ответный удар. Думаю, на открытом пространстве ты бы его одолел, потому что ты сильнее. Но ведь Ивар мертв.

Бруно кивнул.

— А каков Бранд-Убийца, тот, кто убил его?

— Его убил не Бранд. Ивар был слишком быстрым для Бранда, как бы тот ни был могуч. Нет, — ненависть всколыхнулась в сердце Эркенберта, — Ивара убил другой. Сын керла, одержимый дьяволом. У него есть только собачья кличка — Шеф, ведь он не знает, кто его отец. В честном бою ты победишь сотню таких, как он. И его они теперь зовут своим королем!

В голубых глазах сквозила задумчивость:

— В честном бою или нет, но, как ты говоришь, он сразил великого ратоборца. Это не могло быть случайностью. Таких людей никогда не следует презирать. Говорят, что главное достояние короля — его удача.

* * *

Когда Шеф выбрался на берег, он уже замерз так, что клацал зубами. Из-за прилива ему дважды пришлось плыть, недолго, но каждый раз промокая до нитки. Солнца, чтобы обсушиться, уже не было. Бахрома водорослей отметила верхнюю черту прилива, за ней тянулась невысокая дамба, очевидно, человеческих рук дело. Шеф вскарабкался наверх и окинул взглядом море в тщетной надежде увидеть разыскивающий его «Норфолк» и через какой-нибудь час блаженствовать: сухая одежда и одеяло, ломоть хлеба с сыром, может быть, костер на песке — и на страже будет стоять кто-то другой. В этот момент он не мог себе представить большего счастья для короля.

На море пусто. Сумеречный свет стер все краски — серое море, серое небо, серые отмели, медленно исчезающие под водой. Пока Шеф добирался до берега, он не слышал сзади звуков сражения, но это еще ничего не значило. Может быть, «Норфолк» еще не снялся с мели. Или снялся и продолжает свой поединок с «Франи Ормр». Они давно могли уйти в открытое море. Здесь надеяться ему было не на что.

Шеф повернулся в сторону суши, изучая открывшуюся бесцветную равнину. Вспаханные поля со всходами ячменя. Примерно в сотне ярдов за ними едва заметные в темноте тени, которые вполне могут быть пасущимися коровами. И все исполнено благостного покоя, здесь, на краю пиратского моря. Что, в этой земле живут великие воины? Или рабы викингов? Или они полагаются на отмели, стерегущие врага со стороны моря? Как бы то ни было, с этого побережья много не возьмешь: плоское, как ладонь, защищенное от прилива только шестифутовой дамбой, сырое, грязное и унылое.

Гораздо хуже то, что обогреться тут негде. В лесу Шеф мог бы найти для защиты от ветра упавшее дерево, для предохранения от сырости мог бы зарыться в ветки, а то и нагреб бы на себя прошлогоднюю листву. Здесь же не было ничего, кроме слякоти и сырой травы. Однако распаханные поля и коровы доказывали, что где-то неподалеку есть деревня. Крестьяне никогда не ходят пахать дальше, чем за пару миль от дома — рачительный земледелец не станет в страдный день тратить больше времени на перегон волов утром и вечером. Значит, где-то должен быть дом, а в нем и очаг, где-то, но только не на виду.

Шеф высматривал хоть проблеск света. Ничегошеньки. Этого следовало ожидать. У кого есть свет и огонь, у того хватит ума их спрятать. Шеф повернул налево, по той единственной причине, что так было дальше от земель христиан и Гамбурга вниз по Эльбе, и бодро двинулся вдоль дамбы. Если понадобится, решил он, можно идти всю ночь. Одежду он рано или поздно высушит прямо на себе. К утру голод станет волчьим, силы уйдут на борьбу с холодом, но это можно перенести. Он неплохо подкормился за те месяцы, что был королем, а до этого ярлом. Теперь можно и порастрясти запасы. А вот если он ляжет спать в поле, к утру будет мертв.

Всего лишь через несколько минут ходьбы Шеф заметил, что пересекает тропинку. Он остановился. Не пойти ли по дороге? Если жители здесь враждебны, он умрет задолго до рассвета. Дробь дождевых капель на плечах подсказала ему решение. Он осторожно тронулся по тропе, единственным глазом вглядываясь в темноту.

Деревенька оказалась скопищем каких-то длинных лачуг, их невысокие стены с трудом различались на фоне неба. Шеф задумался. Ни дома для господина, ни церкви для священника. Это хорошо. Хижины разных размеров, одни вытянутые, другие покороче. Ближайшая к нему — одна из самых коротких. Зимой эти крестьяне, как и крестьяне в Норфолке, для тепла держат скот прямо в доме. Если дом маленький, значит, скота мало. А разве не легче найти сочувствие у самых бедных? Он осторожно пошел к двери ближайшей, самой маленькой, хижины. За деревянными ставнями виднеется свет.

Он острием вверх воткнул в землю копье Змеиного Глаза, вытащил из-за пояса меч и перехватил его рукой за клинок. Правой рукой постучал в хлипкую дверь. Внутри засуетились, забурчали. Со скрипом дверь отворилась.

Шеф шагнул в полуосвещенный дверной проем, неся меч на протянутых ладонях в знак мирных намерений. И вдруг обнаружил, что валяется на спине, созерцая небо. Удара он не почувствовал, даже не представлял себе, что случилось. И руки и ноги нахально игнорировали его настойчивые попытки пошевелиться.

Потом Шеф ощутил, что его схватили за шиворот, наполовину приподняли, в уши ворвался голос на грубом, но разборчивом диалекте:

— Теперь порядок, заходи. Да встань ты на ноги, дай нам посмотреть на тебя при свете.

Ноги подгибались. Шеф, ухватившись за чье-то плечо, ввалился внутрь и рухнул на табурет перед догорающим очагом.

Какое-то время он ничего не замечал, кроме тепла, протягивая к нему ладони и пытаясь с ним слиться. Когда от одежды пошел пар, он тряхнул головой, неуверенно встал на ноги и осмотрелся. На него пялился приземистый крепыш, руки в боки, с кудрявым чубчиком и выражением неистребимой смешливости на лице. Из размера его бородки явствовало, что он даже моложе, чем Шеф. Позади виднелось старшее поколение семьи, мужчина и женщина, державшиеся тревожно и недоверчиво.

Попытавшись заговорить, Шеф понял, что челюсть онемела. На правой ее стороне он смог нащупать шишку.

— Что ты сделал? — спросил он.

Крепыш еще шире расплылся в улыбке, замедленно показал прямое атакующее движение кулаком и всем корпусом.

— Угостил тебя кусочком дунта, — ответил он. — Ты сам нарывался.

Удивленный Шеф стал усиленно соображать. В Англии, да и в среде викингов, люди не так уж редко тузили друг друга кулаками, но военным спортом считалась борьба. Пока кто-то размахивался и бил кулаком, и дряхлый старик успел бы уклониться. И даже входя в темную комнату, он должен был заметить свинг с правой и успеть среагировать. Тем более что не бывает ударов, сбивающих человека с ног. Драка на кулачках — это долгая и неуклюжая возня, почему воины ее и презирали. Однако Шеф не успел ничего ни увидеть, ни почувствовать, пока не очутился на земле.

— Не удивляйся, — сказал старик в углу. — Наш Карли со всеми так делает. Он в этом первый на деревне. Но ты лучше расскажи, кто ты и откуда, а то он снова тебя стукнет.

— Я отстал от корабля, — ответил Шеф. — Пришлось пешком и вплавь пробираться по отмелям.

— Ты из викингов? Твоя речь больше похожа на нашу.

— Я англичанин. Но я долго был среди норманнов и понимаю их язык. И с фризцами я тоже разговаривал. Вы говорите совсем как они. Вы фризцы? Свободные фризцы, — уточнил Шеф, вспомнив, как те любили называть себя.

Засмеялась даже старуха.

— Свободные фризцы, — сказал юный крепыш, — живут на песчаных отмелях и стремглав бегут от смерти всякий раз, как завидят парус. Нет, мы германцы.

— Люди архиепископа? — настороженно поинтересовался Шеф. Он уже увидел свой меч, который кто-то принес и поставил в угол. Если ответ будет неправильным, Шеф рванется за мечом и попытается сразу убить крепыша.

Они опять засмеялись.

— Нет. У нас — кто христиане, кто молится старым богам, а кто и никаким. Но никто из нас не хочет платить десятину или кланяться господину. Мы люди из земли Дитмарш, — гордо закончил юноша.

Шеф раньше никогда не слышал такого названия. Но кивнул.

— Я промок и замерз. И голоден, — добавил он. — Могу я до утра остаться в вашем доме?

— Добро пожаловать, спи у очага, — сказал старик, которого Шеф счел отцом крепыша и хозяином дома. — А что до голода, мы и сами с ним знакомы. Завтра ты должен будешь явиться на деревенский сход.

«Я уже был под судом викингов, — подумал Шеф. — Но может быть, в Дитмарше суд милостивее, чем в Великой Армии». Потирая распухшую челюсть, он пристроился у очага, слыша, как семья хозяев укладывается на ночлег.