Глава 5

Став ярлом, Шеф сразу понял, что новости никогда не бывают такими хорошими или плохими, какими кажутся при первом прослушивании. Так оказалось и на этот раз. Маяки прекрасно оповещают об опасности, ее направлении, даже о количестве врагов. Но они ничего не говорят о расстоянии. Цепь сигнальных маяков растянулась по всему побережью Линкольншира. Это может означать только, что Айвар — если это действительно Айвар — вышел из Хамбера под встречным ветром. На это сразу указал Бранд. Значит, ему еще не меньше трех дней, если не больше.

Что касается Бургреда, а также Вульфгара и Альфгара, то Альфред был уверен, что его преследуют и что король под давлением своих епископов намерен полностью разбить армию Пути и подчинить себе всю Англию к югу от Хамбера. Но Альфред молодой человек, скачет он быстро, и с ним был только один личный телохранитель. А Бургред известен великолепием своего лагеря и количеством повозок, на быках, которые его сопровождают. Для него сорок миль — это четырехдневный марш.

Шеф может ожидать тяжелый удар от каждого из врагов. Но это удар не будет неожиданным.

Но это не имеет значения. Занимаясь повседневными делами, Шеф думал о том, что ему предстоит сделать — и к кому он может обратиться за помощью в такой ситуации. На этот последний вопрос ответ только один. Как только Шеф сумел освободиться от своих советников, разослав их с тем или иным поручением, он незаметно выскользнул из ворот своего бурга, отправил назад обеспокоенных стражников, которые хотели сопровождать его, и как можно незаметнее прошел по заполненным народом улицам.

Как он и ожидал, Хунд был занят в своей палатке, он лечил женщину, внезапный ужас которой при появлении ярла свидетельствовал о виновности: шлюха или деревенская ведьма. Хунд продолжал обращаться с ней, словно она жена тана. Только когда она ушла, он сел рядом с другом, как всегда, молча.

— Мы однажды спасли Годиву, — сказал Шеф. — Я собираюсь сделать это снова. Мне нужна твоя помощь. Я никому не могу сказать, что собираюсь сделать. Поможешь?

Хунд кивнул. Поколебался.

— Я тебе всегда помогу, Шеф. Но я должен спросить. Почему ты решил сделать это именно сейчас? Ты мог попробовать вернуть Годиву уже несколько месяцев назад, когда у тебя было гораздо меньше забот.

Шеф холодно рассчитывал, что можно безопасно открыть другу. Он уже знал, для чего ему нужна Годива. Это приманка. Ничто не может рассердить Альфгара больше, чем если Шеф украдет Годиву. И если он представит это как оскорбление со стороны Пути, союзники поддержат Альфгара. Он хочет, чтобы они устремились за Годивой, словно большая рыба, бросающаяся на добычу. Прямо к Айвару на крючок. И Айвара тоже можно приманить. Напоминанием о женщине, которую он потерял, и о мужчине, который отобрал ее.

Но ничего этого нельзя говорить даже Хунду, ближайшему другу детства. Ведь Хунд друг и Годивы.

Шеф позволил своему лицо принять смущенное и обеспокоенное выражение.

— Знаю, — сказал он, — я должен был сделать это раньше. Но вдруг мне стало страшно за нее.

Хунд взглянул другу в глаза.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Надеюсь, у тебя основательная причина. Как мы это сделаем?

— Я выберусь в сумерках. Жди меня там, где мы тренируемся в стрельбе из катапульт. Я хочу, чтобы ты за день собрал с полдюжины человек. Но слушай. Они не должны быть северянами. Все англичане. Все фримены. И они должны выглядеть, как фримены. Как ты. — Шеф имел в виду — малого роста и недокормленные. — С лошадьми и припасами на неделю. Но одеться бедно, не в ту одежду, что мы им дали.

— И еще одно, Хунд, и вот почему ты мне нужен. Меня, с моим одним глазом, легко узнать, — Шеф не сказал: с одним глазом, который ты мне оставил. — Когда мы шли в лагерь Рагнарсонов, было все равно. Но теперь я иду в лагерь, где мой сводный брат и отчим, и мне нужна маскировка. Вот что я придумал...

Шеф изложил свой план, Хунд изредка вставлял замечания или предлагал поправки. В конце лекарь спрятал свою подвеску — символ Идунн, поправил рубашку, чтобы ничего не было видно.

— Сделаем, если боги будут с нами, — сказал он. — А ты думал, что будет в лагере, когда завтра утром тебя в нем не найдут?

Подумают, что я их предал, понял Шеф. Я оставлю сообщение: пусть думают, что я сделал это из-за женщины. И это не будет ложью.

Он чувствовал тяжесть точильного камня старого короля в поясе, где всегда держал его. Странно, подумал он, когда я шел за ней в лагерь Рагнарсонов, я думал только о спасении Годивы, о том, чтобы увести ее и найти с ней счастье. Теперь я собираюсь сделать то же самое. Но на этот раз — на этот раз я делаю это не ради нее. И даже не ради себя. Я делаю потому, что это должно быть сделано. Таков ответ. И она и я — мы только часть ответа.

Мы как малые колесики, на которых прикреплены канаты, натягивающие катапульту. Они не могут сказать, что больше не хотят поворачиваться, и мы тоже.

Он вспомнил странную легенду о мельнице Фроди, которую рассказал Торвин, о гигантшах-девушках и о короле, который не давал им отдохнуть. Я хотел бы дать им отдохнуть, подумал он, дать отдохнуть всем, кто захвачен этой мельницей войны. Но я не знаю, как освободить их. И себя тоже.

Когда я был троллом, подумал Шеф, я был свободен.

* * *

Годива через женскую дверь вышла из огромного походного шатра короля Бургреда и начала пробираться к длинному ряду столов, в данный момент незанятых. На случай, если ее спросят, у нее готов ответ: она идет к королевскому пивовару передать приказ короля Бургреда приготовить еще один бочонок, а также приказ Альфгара присутствовать при вскрытии бочонка. На самом деле ей нужно было уйти из душной атмосферы женских помещений, пока сердце ее не разорвалось от страха и горя.

Она больше не была красавицей, как раньше. Остальные женщины, она знала, заметили это, говорили между собой о том, что с ней случилось, говорили со злорадством о падении фаворитки. Но причины они не знали. Они должны знать, что Альфгар бьет ее, бьет все с большей яростью и безумием, бьет розгами по голому телу, пока кровь не выступает и ночная рубашка по утрам присыхает к телу. Даже в бревенчатом дворце Тамворта, столицы Бургреда, шум доносится через дощатые стены. А в палатках, где король проводит лето, в лагере...

Но хоть они слышат и знают, никто ей не поможет. На следующий день после избиения мужчины скрывают усмешки; женщины разговаривают с ней утешающе. Все считают, что так устроен мир, хотя и гадают, чем она могла так не угодить своему мужу.

Никто из них — кроме Вульфгара, которому все равно, — не знал, какое отчаяние отхватывает ее, когда она думает о том грехе, который совершают они с Альфгаром каждый раз, как лежат вместе, грехе кровосмешения, который навсегда покрывает позором их души и тела. И никто не знает, что она еще и убийца. Дважды за зиму чувствовала она, как рождается в ней жизнь, хотя никогда — слава Богу — не чувствовал ее движения. Иначе у нее не хватило бы сил идти в лес, находить нужные травы, пить горькое лекарство, которое она делала сама и которое убивало дитя в ее чреве.

Но даже не это делало ее лицо изможденным, а походку сутулой, как у старухи. Она хранила в памяти испытанную радость. То жаркое утро в лесу, листва над головой, теплая кожа и горячая плоть в ее руках, чувство раскрепощенности и свободы.

Час, всего час это продолжалось. Но это воспоминание затмевало все остальное в ее короткой жизни. Как странно он выглядел, когда она увидела его снова. Один глаз, свирепое лицо, выражение затаенной боли. И тот момент, когда он отдавал ее...

Годива еще ниже опустила взгляд, пробегая открытое пространство перед палаткой; теперь тут толпились личные телохранители Бургреда, а также офицеры и вестники армии Мерсии, которая по приказу короля движется к Норфолку. Пробежала мимо группы, лениво слушающей бродячего слепого менестреля и его слугу. Не особенно прислушиваясь, поняла, что слушают легенду о Сигмунде, убийце дракона; она слышала ее раньше в доме отца.

Шеф смотрел на нее со странным холодком в сердце. Хорошо, она здесь, в лагере, вместе со своим мужем. Очень хорошо: она совершенно не узнала его, хотя прошла всего в шести футах. Плохо, что выглядит она такой больной и слабой. Но еще хуже, что его сердце не дрогнуло, когда он увидел ее; а ведь оно всегда вздрагивало раньше при ее виде с тех пор, как он понял, что она женщина. Чего-то в нем не хватает. Не глаза. Чего-то в сердце.

Шеф отбросил эту мысль, заканчивая песню, и Хунд, его слуга, быстро пошел по кругу, протянув сумку. Слушающие воины подталкивали маленького лекаря от одного к другому, но добродушно. В сумке появился хлеб, кусок сыра, половина яблока — что у них было с собой. Конечно, не так нужно работать. Разумно дождаться вечера, подойти к господину после ужина и попросить разрешения развлечь общество. Тогда есть возможность получить хорошую пищу, постель на ночь, может, даже немного денег или сумку, полную продуктов, на завтрак.

Но их неумелость способствовала маскировке. Шеф знал, что не может сойти за профессионального менестреля. Напротив, он хотел походить на те обломки войны, что разбросаны по всей Англии: младший сын, искалеченный в бою, выброшенный господином, отверженный из-за бесполезности собственной семьей, а теперь старающийся спастись от голода песнями о славе. Искусство Хунда помогало всем читать историю Шефа у него на теле. Вначале Хунд тщательно и артистично изобразил на лице Шефа большой шрам, след удара топором или мечом прямо через глаз. Потом перевязал фальшивый шрам грязными тряпками, как делают английские армейские лекари, так что только края шрама позволяли догадаться, что там внутри. Потом он привязал под брюками к ноге Шефа палку, так что тот не мог согнуть колено; и наконец, как заключительный момент пытки, привязал ему к спине металлический прут, так что Шеф вообще с трудом поворачивался.

— Ты потерял защиту, — сказал Хунд. — Викинг ударил тебя по лицу. Ты упал и получил удар топором в спину, который задел позвоночник. Теперь ноги твои волочатся, и ты ходишь на костылях. Такова твоя история.

Но никто и не спрашивал у Шефа его историю. Ни один опытный воин в этом не нуждался. И еще по одной причине мерсийцы не расспрашивали калеку и его жалкого слугу. Они все боялись. Каждый воин знал, что в любой день такой же может стать и его судьба. Короли и лорды могут содержать немногих калек-пенсионеров, как знак своей щедрости или из-за каких-то семейных чувств. Но благодарность и забота — слишком дорогая роскошь для страны, охваченной войной.

Круг слушателей занялся другими интересами. Хунд опустошил сумку, половину кусков отдал Шефу, сел рядом с ним, и они, опустив головы, принялись есть. Голод их не был притворным. Два дна они уже приближаются к лагерю Бургреда, ежедневно проходя за ним десять миль, Шеф едет на украденном осле, и живут они только тем, что выпросят, спят в одежде на холодной земле.

— Ты ее видел, — прошептал Шеф.

— Когда она пойдет назад, я брошу ей знак, — ответил Хунд. Оба замолчали. Они знали, что сейчас самый опасный момент.

Годива поняла, что больше не может отсутствовать. Она знала, что в женских покоях старуха, которую приставил к ней Альфгар, начинает беспокоиться, подозревать что-то; Альфгар сказал ей, что если его шлюха жена найдет себе любовника, он отправит ее на рынок рабов в Бристоль, где вожди из Уэльса дешево покупают жизни.

Годива пошла назад по по-прежнему заполненной людьми площадке. Менестрель и его слуга все еще здесь. Бедняги. Слепой калека и голодающий. Даже в Уэльс таких не купят. Сколько они еще проживут? До зимы, вероятно. В таком случае они могут пережить ее.

Менестрель закрылся жестким грубым капюшоном от мелкого дождя, который все утро прибивает пыль. А может, от жестоких взглядов мира, потому что он прикрыл лицо руками. Когда она оказалась на одном уровне с ним, слуга наклонился и что-то бросил в грязь к ее ногам. Она инстинктивно наклонилась.

Золото. Золотая арфа, заколка для детского платья. Как она ни мала, на нее можно купить двоим еду на целый год. Откуда у бродяги нищего такая вещь? А к ней привязано...

Снопик. Несколько колосков, связанных вместе. Но связанных так, что форма не вызывает сомнений. Но если арфа означает менестреля, то сноп...

Она конвульсивно повернулась к слепому. Тот отнял руки от лица; она увидела один глаз, внимательно глядящий на нее. Серьезно, медленно этот глаз мигнул. Шеф, закрывая снова лицо руками, произнес всего три слова, но произнес отчетливо.

— Уборная. В полночь

— Но она охраняется, — сказала Годива. — И здесь Альфгар...

Хунд протянул к ней сумку, словно прося подаяния. И когда сумка коснулась ее, в руку ей скользнул маленький флакон.

— Добавь в эль, — прошептал он. — Тот, кто выпьет, будет спать.

Годива отдернула руку. Словно ему отказали, Хунд опустился на корточки, менестрель снова закрыл лицо руками, как будто слишком отчаялся, чтобы смотреть на мир. Годива увидела в нескольких ярдах старую Польгу, та ковыляла к ней, уже готовя выговор. Годива отвернулась, борясь с желанием подпрыгнуть, подбежать и обнять старуху, словно юная девственница, не знающая забот и страха. Грубая ткань задела незаживающие раны на спине, и это заставило ее снова перейти на шарканье.

* * *

Шеф не хотел засыпать перед самым похищением, но сон неудержимо завладел им. Слишком неудержимо, чтобы быть естественным, опасался он. Засыпая, он услышал голос. Не знакомый уже заинтересованный голос его неведомого покровителя. Холодный голос Отина, предателя воинов, отца битв, бога, который принимает жертвы на Мертвом Берегу.

* * *

— Будь осторожен, человечек, — произносит этот голос. — Ты свободен в своих действиях, и ты, и твой отец, но не забывай платить мне дань. Я покажу тебе, что происходит с теми, кто забывает.

Во сне Шеф видит себя сидящим на краю светлого круга, сам он в темноте, но смотрит на свет. В свете поет арфист. Он поет человеку, старику с седыми волосами и отталкивающим жестоким носатым лицом, как те, что на его точильном камне. Арфист поет этому человеку. Но на самом деле, Шеф знает, он поет для женщины, сидящей у ног отца. Он поет песню о любви, эта песня с юга, в ней говорится о женщине, которая слушает соловья в своем саду и чахнет от тоски по возлюбленному. Лицо старого короля расслабилось от удовольствия, глаза его закрываются, он вспоминает свою молодость и то, как ухаживал за своей покойной женой. И пока он это делает, арфист, не пропуская ни одной ноты, кладет рядом с юбкой девушки runakefli — палочку с вырезанными на ней рунами. Послание от ее возлюбленного. Он сам этот возлюбленный. Шеф знает, что возлюбленный он сам и что его зовут Эоден. А арфист — Эорренда, несравненный певец, посланный своим господином, чтобы увести эту женщину, Хильду, от ее ревнивого отца, Хагена Безжалостного.

Другое время, другая сцена. На этот раз две армии стоят лицом друг к другу на берегу, море волнуется и вздымает водоросли. Один человек выходит из рядов, идет навстречу другой армии. На этот раз, знает Шеф, Эоден пришел предложить выкуп за украденную невесту. Он не стал бы этого делать, если бы люди Хагена не догнали его. Он показывает сумки с золотом, с бесценными камнями. Но вот начинает говорить старик. Шеф знает, что он отвергает предложение, потому что он обнажил меч Дайнслаф, скованный гномами: его невозможно снова спрятать в ножны, пока он не отберет жизнь. Старик говорит, что удовлетворит его только жизнь Эодена за нанесенное им оскорбление.

Спешка и торопливость. Его торопят. Но он должен увидеть эту последнюю сцену. Темно, луна светит сквозь разорванные облака. Много мертвецов лежит на поле, их щиты разбиты, сердца пронзены. Эоден и Хаген лежат в смертном объятии, каждый стал проклятием другого. Но по полю движется кто-то живой. Это Хильда, женщина, потерявшая сразу и своего похитителя-мужа, и отца. Она проходит меж трупов, поет песню — galdorleoth, этой песне ее научила нянька-финка. И трупы начинают шевелиться. Поднимаются. Смотрят друг на друга в лунном свете. Поднимают оружие и снова начинают сражаться. Хильда кричит в гневе и отчаянии, но отец и возлюбленный не обращают на нее внимания, снова встают друг перед другом, начинают рубиться, бить расколотыми щитами. И так будет до Судного дня, знает Шеф, на берегу Хой на далеких Оркнейских островах. Потому что это Вечная Битва.

* * *

Давление растет, и он просыпается, вздрогнув. Хунд давит ему пальцем под левым ухом, чтобы разбудить неслышно. Вокруг тихая ночь, прерываемая только движениями и кашлем сотен спящих в своих палатках и убежищах. Спит армия Бургреда. Шум пирушки в большом шатре наконец стих. Бросив взгляд на луну, Шеф видит, что уже полночь. Пора начинать.

Встав со своих мест, шестеро освобожденных рабов, которых Шеф привел с собой, во главе с Квиккой, волынщиком из Кроуленда, молча направились к тележке, стоящей в нескольких ярдах. Столпились вокруг нее, взялись за ручки и покатили. И сразу несмазанные колеса заскрипели, вызывая многочисленные проклятия. Группа не обращала на это внимания, упрямо продолжала двигаться. Шеф, по-прежнему на костылях, но уже без палок и повязок, шел за ними в тридцати шагах. Хунд посмотрел им вслед, потом скользнул в лунном свете на край лагеря, к ожидающим лошадям.

Когда тележка приблизилась к большому шатру, навстречу выступил тан из королевской охраны. Шеф слышал, как он прикрикнул на рабов, послышался удар древком копья по плечу. Жалобы, объяснения. Тан подошел поближе, чтобы посмотреть, что в тележке, но вонь заставила его отступить, подавившись и маша рукой, чтобы они побыстрее проходили. Шеф скользнул за его спиной в паутину распорных веревок. Отсюда он видел тана, видел Квикку, который продолжал свою упрямую жалобу: — Очистить ямы немедленно, сказали. Дворецкий сказал, что не хочет, чтобы мы вывозили дерьмо днем. Никакого дерьма, чтобы не потревожить леди. Мы сами не хотим, господин, мы скорее легли бы спать, но если мы этого не сделаем, утром пострадают наши шкуры; дворецкий мне сказал, что уж с меня-то он шкуру снимет.

Невозможно было не узнать жалобы раба. Говоря, Квикка продолжал толкать тележку вперед, стараясь, чтобы запах человеческого дерьма как можно крепче ударил тану в ноздри. Тан сдался и ушел, все еще маша рукой перед носом.

Поэтам трудно было бы рассказать эту историю, подумал Шеф. Ни один поэт не найдет места для такого, как Квикка. Но без него план никогда бы не сработал. Рабы, фримены и воины не похожи друг на друга, они и говорят, и ходят по-разному. Ни один тан не усомнится, что Квикка — раб, выполняющий поручение. Неужели вражеский воин может быть таким маленьким?

Группа добралась до дверей женской уборной, за большим, в четверть акра, шатром. Перед ней стоял постоянный стражник, один из телохранителей Бургреда, ростом в шесть футов и полностью вооруженный, от шлема до сапог с шипами. Со своего места в тени Шеф внимательно наблюдал. Он знал, что Квикка перекрыл своей тележкой поле зрения, но все равно кто-то может заметить.

Группа окружила стражника, напирала на него, почтительно, но с решительностью, его хватали за рукава, стараясь объяснить. Хватали за рукава, хватали за руки, пригибали, тощая рука устремилась к его горлу. Мгновенный рывок, сдавленный полувскрик. Поток черной крови в лунном свете: это Квикка одним ударом острого, как бритва, ножа перерезал вену, артерию, дыхательное горло и перерубил позвоночник.

Стражник начал падать вперед, но его подхватили шесть пар рук и сунули в тележку. Шеф подбежал к ним и схватил шлем, копье и щит. Через мгновение он уже стоял на лунном свете, нетерпеливым взмахом приказывая тележке с дерьмом проезжать. Теперь для глаза любого наблюдателя все обстояло нормально: вооруженный воин шести футов ростом подгоняет рабочих-гномов. Команда Квикки раскрыла дверь и прошла в уборную с лопатами и ведрами, а Шеф остался стоять на виду. Потом отошел в тень, словно для того, чтобы внимательнее следить за рабами.

Еще мгновение, и он за дверью, и Годива в его объятиях, обнаженная под своей ночной сорочкой.

— Я не могла забрать одежду, — прошептала она. — Он закрывает ее на ночь. И Альфгар — Альфгар выпил напиток. Но Вульфгар тоже в нашей палатке, а он не стал пить эль, потому что сегодня пост. Он видел, как я вышла. И может поднять шум, если я не вернусь.

Хорошо, подумал Шеф, мозг его оставался холодным, как лед, несмотря на тепло женщины в руках. Теперь то, что я собираюсь сделать, покажется ей естественным. Тем меньше придется объяснять. Может, она так и не поймет, что я пришел не за нею.

За ним команда Квикки продолжала создавать видимость, что работает тихо, но открыто.

— Я иду в спальные помещения, — прошептал Шеф. — Леди покажет мне дорогу. Если услышите тревогу, немедленно уходите.

Они вступили в неосвещенный проход между спальными помещениями наиболее доверенных придворных Бургреда, Годива двигалась с уверенностью человека, проходившего тут сотню раз, а Шеф услышал сзади голос Квикки: — Ну, раз уж мы здесь, займемся работой. Что такое несколько ведер дерьма за рабочий день?

Годива остановилась, подойдя к спущенному клапану, указала, почти беззвучно произнесла: — Вульфгар. Слева. Он спит в нашей комнате, чтобы я могла его поворачивать. Он в своем ящике.

У меня нет кляпа, подумал Шеф. Я думал, он будет спать. Он молча взялся за рубашку Годивы, начал снимать ее. На мгновение она с машинальной скромностью ухватилась за нее, потом отпустила и осталась стоять совершенно нагой. Я впервые проделал это, подумал Шеф. Никогда не думал, что сделаю это без удовольствия. Но если она войдет нагой, Вульфгар может смутиться. Это даст мне лишнее мгновение.

Он подтолкнул ее в спину, почувствовал, как она вздрогнула, ощутил знакомый запах свернувшейся крови. Гнев наполнил его, гнев на Альфгара и на себя. Почему я ни разу за эти месяцы не подумал, что они могут сделать с ней?

Лунный свет осветил нагую Годиву, идущую к постели, на которой лежал одурманенный сном ее муж. Удивленный гневный возглас из обитого тканью ящика слева. Мгновенно Шеф оказался рядом и посмотрел в лицо своему приемному отцу. Тот узнал его, в ужасе раскрыл рот. И Шеф крепко сунул ему меж зубов окровавленную рубашку Годивы.

Мгновенное сопротивление, рывки. Как гигантская пойманная змея. У Вульфгара нет ни рук, ни ног, но он напрягал мышцы спины и живота, чтобы перебросить культи через стенку, может, выкатиться на пол. Слишком много шума. Пары, спящие за полотняными перегородками, могут проснуться. Может, решат вмешаться.

А может, и нет. Даже дворянские пары учатся закрывать уши при звуках любви. И при звуках наказания. Шеф вспомнил окровавленную спину Годивы, вспомнил рубцы у себя на спине, подавил мгновенное отвращение. Колено в живот. Руки в самое горло просовывают рубашку. Завязывают концы за головой, завязывают еще раз. Годива, все еще обнаженная оказалась рядом, она протянула ему веревки из сыромятной кожи, которыми люди Альфгара обвязывали имущество на вьючных мулах. Они быстро обвязали ящик, не привязали самого Вульфгара, только сделали так, чтобы он не смог выбраться на пол. Шеф махнул Годиве, чтобы она взялась за другой конец ящика. Они осторожно подняли его с помоста и поставили на пол. Теперь он даже не сможет перевернуть ящик, поднять шум. Короткая борьба окончилась. Шеф сделал два шага к большой постели, посмотрел на спящего Альфгара. Рот у того открыт, слышен громкий храп. Все еще красив, подумал Шеф. Годива принадлежала ему больше года. Но у Шефа не было желания перерезать ему горло. Альфгар ему еще нужен. Для его плана. Но жест надо сделать. Жест облегчит выполнение плана.

Годива, уже в платье и накидке, взятых из ящика, куда их закрыл Альфгар, подошла к нему. В руках у нее были острые ножницы, а на лице выражение мрачной решительности. Шеф быстро схватил ее за руку. Он коснулся рукой ее спины, посмотрел вопросительно.

Она указала в угол. Вот они, связка березовых розог, свежих, еще не окровавленных. Должно быть, собирался использовать позже. Шеф выпрямил Альфгара на постели, сложил ему руки, сунул в них розги.

Потом подошел к освещенному луной Вульфгару, у того глаза были выпучены, в них непонятное выражение. Ужас? Недоумение? А может, сожаление? Откуда-то пришло воспоминание: они втроем, Шеф. Годива и Альфгар, еще маленькие, оживленно играют во что-то, кажется, игра заключается в том, что они берут побеги подорожника и по очереди бьют ими побеги других. У кого первым отскочит головка? И Вульфгар смотрит на них, смеется, бьет в свою очередь. Не его вина, что он стал хеймнаром. Он не бросил мать Шефа, хотя и мог от нее отречься.

Но он видел, и как его сын забивает его же дочь до полусмерти. Медленно, показывая Вульфгару каждое движение, Шеф достал из кошелька подвеску, подышал на нее, потер. Положил Вульфгару на грудь.

Молот Тора.

Двое молча выскользнули, направились в темноте к двери уборной, руководствуясь приглушенным звоном и скрежетом. И тут возникла проблема. Шеф не подумал об этом заранее. Благородная леди, воспитанная в роскоши. Есть для нее только один выход. Квикка и его товарищи могут выйти за пределы лагеря, защищаемые явно постыдным характером своего задания, а также ростом и походкой, безошибочными признаками прирожденного рабства. Он сам может взять копье и щит и сопровождать их, громко жалуясь, что тан опасается, как бы рабы не украли дерьмо, и потому послал его караулить. Но Годива. Ей придется ехать в тележке. В платье. А там уже труп стражника и двадцать ведер человеческого дерьма.

Он уже собирался объяснить это ей, сказать, что это необходимо, извиниться, пообещать счастливое будущее. Но она его опередила.

— Снимай крышку, — сказала она Квикке. Положила руки на грязный край тележки, перелетела внутрь, в выворачивающую внутренности вонь. — Двигайтесь, — послышался ее голос из глубины. — Тут воздух свежий по сравнению с двором короля Бургреда.

Медленно, со скрипом тележка двинулась по двору. Впереди, держа копье наклонно, шел Шеф.